Инь и Янь. Современные рассказы - Генрих Корн

Буддийская зима

Золотистая пастель

Современная живопись мне не интересна. Я это не понимаю, да и понимать, если честно, особенного желания не имею. Так вышло просто. В компанию художников пригласил один знакомый – ну и завертелось. Мастерские, тусовки, выставки. Посиделки всякие. Художники – народ своеобразный, и жизнь у них своеобразная. Меня именно их жизнь и соблазнила чем-то.

И потом – напрасно некоторые считают, что можно вообще что-то выбрать в этом мире по большому счёту. Всё происходит само собой. Жизнь сама собой, на волнах возможностей и обстоятельств, чуть ли не рандомно, обозначает границы твоего социума, где тоже достаточно случайно встречаются люди, которые по разным, порой очень незначительным причинам становятся тебе несколько ближе огромной массы остальных. И вот – иногда ты живёшь их жизнью, иногда они твоей. Всё ради единственной цели – скрасить тьму одиночества человеческого бытия.

Волею того же случая мы попали на выставку некоего художника Светова. Мы – это Серж, я и Валентин Валентинович. Собирался прийти ещё Бурчук, но не пришёл. Дело в том, что нас по блату заблаговременно провели бесплатно, а Бурчук опоздал. С него, естественно, потребовали билет. Он стушевался, раскраснелся, затем ужасно разобиделся и отправился заливать обиду в летнее кафе в городском саду через дорогу.

Туда мы и завалились где-то через час, в самое пекло, когда солнце, чуть скатившись с зенита, жарило удушливо и безветренно, а Бурчук, выпив литр тёмного бархатного и разомлев, спрятался в полоске жиденького тенька.

– Так, тёмное бархатное, значит? – насмешливо осведомился Серж.

– Не трожь, – Бурчук поспешно пододвинул кружку к себе поближе и спросил: – Ну, и как там ваш Светов?

Валентин Валентинович с театральной выразительностью, громко, утробно, смачно так, извлёк из себя на свет Божий очень красноречивое и очень нехорошее слово.

– Это если в целом, – пояснил он. – Хотя вот его «Пламенный ангел» мне понравился. Сильно. Тут уж не поспоришь.

– Да ну! – Серж махнул рукой, на излёте ловко зацепив кружку Бурчука и отхлебнув из неё пару внушительных глотков. – Это даже современным искусством назвать нельзя. Так, неореализм какой-то. А кто-то, помнится, успорял нам, что понимает, что такое постмодернизм. Ну не бывает в постмодернизме золотисто-пастельных тонов, не бывает. На, держи, своё тёмное бархатное. Мы светлое нефильтрованное будем.

– Ничего я не успорял, – пробурчал Бурчук. – Я читал интервью Светова, он сам сказал, что он постмодернист.

Серж снова махнул рукой, на этот раз подчёркнуто молчаливо, и сходил за пивом.

– Смотри, как свет играет, – сказал он, поставив передо мной кружку светлого нефильтрованного. – Смотри, а вот тут точь-в-точь, как у Светова. Золотистая пастель.

Оранжевые переливы

Тогда мы никак не предполагали, что пройдёт всего какой-то один год, и некий художник Светов станет настолько популярным, что его даже покажут несколько раз по телеканалу «Культура».

Валентин Валентинович совершенно переменил свою первоначальную оценку, превратившись из критика-зубоскала в страстного поклонника.

– У него уникальный цвет! – восхищался он. – Эти его оранжевые переливы – мощь необыкновенная. Посмотрите, никто так не пишет религиозную тему. У всех, если религия, аскетика, монах, отшельник, то обязательно тёмные тона, тяжесть, хмурь какая-то, тоска страшная, а у него оранжевые переливы – свет, сила, жить охота!..

– Хотя сам аскет тот ещё, – со знанием дела вставил Бурчук. – Я читал его интервью. Живёт, как монах. Никаких излишеств, только искусство.

Серж часто с ними спорил, но не из-за того, что ему не нравился Светов, а потому что терпеть не мог бездумное восторженное обожательство.

– Оранжевые переливы – это всего лишь игра теней. Пусть и интересная, но по сути самая элементарная. Уж ты-то, Валентиныч, должен это знать, почти сорок лет в искусстве.

– Никто из современных художников не умеет писать Иисуса Христа! – горячился Валентин Валентинович, проговаривая каждое слово с театральной выразительностью, громко, утробно, смачно так: – А он умеет!

– «Христос на Фаворе» и «Христос перед Великим Инквизитором», – подтвердил Бурчук.

– Ну при чём тут Иисус Христос? – Серж махнул на них рукой и подмигнул мне заговорщицки: – А тебе нравятся оранжевые переливы?

Мне было глубоко плевать на любые переливы – будь они оранжевые или серо-буро-малиновые, будь они мощь необыкновенная или элементарная игра теней. Меня больше волновали мои собственные «оранжевые переливы» – деятельная, увлекательная страсть разрушения условностей на пути «нети-нети».

Разрушение условностей быстро и неистово превратилось в саморазрушение. Так что сметающий условности дзен и сам стал всего лишь условностью. И Серж хорошо это знал.

– Может, поехали ко мне? – предложил он и опять заговорщицки подмигнул.

Кроваво-рыжий

Тем же летом нашу устоявшуюся компанию разбавила свежая кровь. Валентин Валентинович привёл к нам очередного «начинающего и талантливого» художника Ваню Рудакова, ярого фаната творчества Светова. Познакомились, потусили – ну, он и прилип как-то незаметно.

Мы прозвали его Рудиком. «Рудик» отчего-то очень шло его рыжей шевелюре и наивно-капризному, детскому выражению лица.

Однажды между Валентином Валентиновичем и Сержем произошла серьёзная ссора по поводу новой работы Светова, нашумевшего диптиха «Весна Инь. Весна Янь». Серж высмеивал появившиеся у мэтра восточные мотивы.

– Вот не понимаю я этой поголовной моды на восток! – размахивая руками, бушевал он. – Все буддистами сделались! Все что-то там ищут, какие-то «истины»! Всё это хрень – восток, запад – какая разница? Внутри пустота, вот и ищут, чем бы её заполнить. До смешного дошло – если человек не буддист, а, например, традиционный, так сказать, православный, на него вся эта элита грёбаная как на дурака смотрит. А по мне так они сами дураки, дегенераты и предатели!

– Светов – художник традиционной школы, вот это любому дураку понятно! – настаивал Валентин Валентинович, тоже на повышенных тонах. – Откуда ты взял, что он буддист? А я знаю откуда! Из зависти! Ты завидуешь, потому что сам бездарен и глуп, и попросту не в состоянии написать хоть что-то мало-мальски значительное!

– Чему завидовать?! – побагровел от злости Серж. – Вот этой кроваво-рыжей безвкусице? Да ты глянь, Валентиныч, внимательно! Ну?! Кроваво-рыжий же, ну признай!

И тут вдруг влез Рудик.

– А чем же, Серёг, по-твоему, кроваво-рыжий-то плох? – съязвил он. – Или что: одни цвета годятся для живописи, а другие – нет? Это всё твои условности, твои иллюзии, твои комплексы.

Серж отмахнулся от него, процедив сквозь зубы:

– Тебе этого не понять, Рудик. Ты даже табуретку нарисовать не можешь как следует.

На беду Рудик сидел на табуретке. Он встал и попытался ударить ею Сержа. Тот выхватил табуретку и обрушил её что есть силы Рудику на голову. Брызнула кровь. Вязкая и страшная в рыжих волосах.

Валентин Валентинович вызвал скорую и увёз Рудика в больницу. А мы потом сидели молча, не решаясь заговорить друг с другом. Только Бурчук обронил зачем-то никому уже ненужное:

– Я читал интервью Светова. Он сказал, что разочаровался в православии, объявил себя буддистом.

Тогда мне стали понятны четыре дурацкие истины моего страдания. Первая: меня нет. Вторая: Сержа нет. Третья: нас нет. Четвёртая: ничего нет.

Серж поцеловал меня, и его губы противно измазали меня вкусом крови.

Кирпичная бескомпромиссность

Прежние отношения уже не вернулись. Да, мы иногда встречались. Но урывками, натянуто, скучно, неестественно. А все вместе, впятером, только один раз – на похоронах. Когда умер Валентин Валентинович. Говорят, перед смертью он ушёл в запой и жутко, распоследними погаными словами ругал Светова.

– Неудивительно, – сказал Серж. – Это он, наверное, световскую «Нирвану» увидел. Суровый кирпичный Будда. Холодный, мрачный, бездушный. А Валентиныч – простой русский мужик, ему ненавистна бездушность. Хотя Бог его знает. Я уже ничего не понимаю. Такое ощущение, что вокруг меня стена, и я бьюсь в неё головой упрямо, бескомпромиссно. Может, и вправду это всё мои условности, мои иллюзии, мои комплексы? А на самом деле ничего нет…

– Светов очень изменился, – мрачно заметил Бурчук. – Я читал про него недавно. Раньше он был другой. Горячий, искренний, честный. Аскет, никаких излишеств, только искусство. А теперь открыл что-то вроде публичного дома в своей мастерской. Теневой бизнес – не то натурщицы, не то проститутки. Малюет голых баб, больше ничего. Исписался.

– У любого художника бывает кризис, – фальшиво, бесцветно отрезал Рудик и прошептал мне на ухо: – Поехали ко мне.